Бахауддин эль-Шах, великий учитель дервишей братства Накшбанди, встретил однажды собрата на большой площади Бухары.

Пришедший был бродячим дервишем (каландаром) из братства Маламатия — людей порицания. Рядом с Бахауддином находились его ученики.

— Откуда ты пришёл? — задал он традиционный вопрос, как принято у суфиев.

— Понятия не имею, — ответил тот, глупо улыбаясь.

Некоторые из учеников Бахауддина неодобрительно забормотали, увидев такое неуважение.

— Куда ты идёшь? — настаивал Бахауддин.

— Не знаю, — выкрикнул дервиш.

— Что такое добро?

К этому времени вокруг собралась большая толпа.

— Не знаю.

— Что такое зло?

— Понятия не имею.

— Что есть справедливость?

— Всё, что для меня хорошо.

— Что такое несправедливость?

— Всё, что для меня плохо.

Толпа, возмущённая поведением этого дервиша, прогнала его прочь. Он целенаправленно зашагал в ту сторону, куда — все это знали — не вела ни одна дорога.

— Глупцы! — сказал Бахауддин Накшбанди. — Этот человек играет роль обычного человека. В то время как вы его ни во что не ставили, он намеренно демонстрировал невнимательность, как делает это каждый из вас, делает несознательно, каждый день.

На берегу реки в спокойном созерцании сидел дервиш. Сзади подошёл прохожий и, увидев оголённую шею дервиша, не удержался и звучно шлёпнул по ней. Звук от удара его руки по мясистой шее очень удивил прохожего, а дервиш, испытывая жгучую боль, поднялся, чтобы ответить обидчику.

— Погоди, — сказал тот, — ты можешь ударить меня, если хочешь. Но сначала дай мне ответ на такой вопрос: этот звук от шлепка был произведён моей рукой или твоей шеей?

Дервиш ответил:

— Ответь себе сам. Мне сейчас не до разговоров, мне больно. Это тебе хочется строить всякие теории, ведь ты не чувствуешь того, что чувствую я.

Один странствующий суфийский мастер, пересекая высокие горы, где никогда не ступала нога человека, повстречался с людоедом исполинских размеров.

— Я тебя съем, — сказал великан суфию.

Суфий на это ответил:

— Прекрасно, съешь меня, если сможешь, но должен тебя предупредить, что я тебя одолею, ибо я значительно могущественней, чем ты думаешь.

— Вздор, — взревело чудовище, — ты всего лишь суфийский мастер, погружённый в духовные науки. Ты не сможешь одолеть меня потому, что я полагаюсь на свою грубую силу и я в тридцать раз больше тебя.

— Что ж, давай померимся силами, — предложил суфий, — возьми этот камень и сожми его так, чтобы из него потекла вода.

С этими словами он протянул великану обломок скалы. Великан изо всей силы сдавил камень, но воду из него выдавить не смог.

— Это невозможно, — сказал он, — потому что в этом камне нет воды. Попробуй-ка сам.

К этому времени над землей сгустились сумерки, и мастер, воспользовавшись темнотой, незаметно достал из кармана яйцо и вместе с камнем сжал его в кулаке прямо над ладонью людоеда. Почувствовав стекающую на ладонь жидкость, великан был изумлён; ведь людей часто изумляют вещи, которым они не могут дать объяснения, и к таким вещам они начинают относиться с гораздо большим почтением, чем того требуют их собственные интересы.

— Я должен обдумать это, — сказал великан. — Пойдём, переночуешь сегодня в моей пещере.

Великан привёл суфия в огромную пещеру, напоминавшую пещеру Аладдина обилием всякого рода вещей — всё, что осталось от несметного количества жертв прожорливого гиганта.

— Ложись возле меня и спи, — сказал людоед, — а утром мы продолжим наше состязание. — Затем он улёгся и тут же заснул.

Почувствовав что-то неладное, мастер тихо поднялся, соорудил из тряпок, валявшихся на полу, подобие спящего человека, а сам устроился поодаль на безопасном месте.

Только он прилёг, проснулся людоед. Схватив огромную дубину, с дерево величиной, он изо всех сил семь раз ударил по пустому ложу, затем снова улёгся и уснул. Мастер вернулся на свою постель и сонным голосом позвал людоеда:

— Эй, людоед! В твоей пещере удобно, но меня только что семь раз укусил какой-то комар. Ты должен что-нибудь с ним сделать.

Эти слова так потрясли и испугали великана, что он больше не решился нападать на суфия. Ведь если человека семь раз ударили изо всех сил дубиной величиной с дерево, то он... Утром людоед кинул под ноги суфию целую бычью шкуру и сказал:

— Принеси воды, мы сварим на завтрак чай.

Вместо того, чтобы взять шкуру (которую он вряд ли смог бы поднять), мастер направился к ручью, протекавшему поблизости, и стал рыть от него небольшую канавку в направлении пещеры.

Между тем жажда так одолела людоеда, что не в силах больше ждать, он крикнул суфию:

— Почему ты не несёшь воду?

— Терпение, мой друг, я сейчас подведу ключевую воду прямо к твоей пещере, чтобы тебе не пришлось больше таскаться с этой бычьей шкурой.

Но людоед не мог больше терпеть. Схватив шкуру, он в несколько прыжков оказался у источника и набрал воды сам. Когда чай был готов и людоед утолил жажду огромным количеством воды, его ум несколько прояснился и он сказал суфию:

— Если ты и впрямь такой сильный, как ты мне показал, то почему же тогда ты не смог прорыть канал быстрее и рыл его в час по чайной ложке?

— Потому, — ответил мастер, — что никакое дело не может быть сделано должным образом без минимальной затраты усилий. Для всего требуются определённые усилия, и я затратил минимум усилий, необходимых для рытья канала. К тому же я знаю, что ты — существо настолько привязанное к своим привычкам, что всё равно всегда будешь пользоваться бычьей шкурой.

Один учёный, известный человек в Басре, пришёл навестить скромную обитель старого дервиша. Дервиш приболел и лежал в постели. Учёный подсел к нему и завёл благочестивую беседу. Он долго и красочно говорил о том, как ужасен мир, погрязший в пороке.

Дервиш выслушал его молча. Когда же учёный окончил речь, дервиш молвил в ответ:

— Ты любишь мир слишком сильно. Не будь ты столь неравнодушен к нему, ты не поминал бы его так часто. Так же поступает и покупатель на базаре — сначала он охаивает то, что очень хочет купить. Если бы ты покончил дела с миром, ты не говорил бы о нём ни хорошо, ни дурно. Ведь не зря же гласит пословица: человек часто вспоминает о том, что дорого его сердцу.

Якуб, сын судьи, рассказывал, что однажды он задал Бахауддину Накшбанди такой вопрос:

— В бытность моего пребывания у Муршида в Тебризе он частенько подавал знак, чтобы с ним не заговаривали, ибо он входил в особое состояние размышления. Вы же в любое время доступны для нас. Прав ли я, делая вывод, что это различие вызвано совершенством вашей способности отрешаться, находящейся под постоянным самоконтролем?

Бахауддин ответил так:

— Ты не прав, когда во всех случаях связываешь поведение определённого человека с определённым уровнем его духовного развития. Ты во всём выискиваешь доводы, говорящие в пользу либо различий, либо сходства. В подобных приёмах нет нужды, когда речь идёт о том, что выходит за пределы такого подхода. Поведение мудрых различно вследствие личных особенностей, а не вследствие разницы в их духовном уровне.

Глупый человек пришёл к Абдулле Маназилу и задал ему какой-то вопрос. Маназил стал отвечать и, только он закончил, как человек попросил:

— Не мог бы ты снова повторить сказанное?

Тогда Маназил сказал:

— Ты задал вопрос, и я ошибся, полагая, что ты поймёшь ответ. Теперь ты просишь меня повторить ошибку?

Мастер Дхун-Нун написал небольшую книгу и велел одному из своих учеников отнести её имаму в подарок.

Напутствуя ученика, он попросил его внимательно наблюдать за тем, как будет реагировать имам.

— Имей в виду, что книга может показаться оскорбительной для ортодоксального ума, она может вызвать эмоции. Ты должен сохранять спокойствие и в точности передать мне все события, — сказал Дхун-Нун.

Ученик вручил книгу имаму, когда тот сидел в саду. Было зимнее утро, и тот наслаждался солнцем. Рядом сидела и его жена. Имам спросил:

— Кто написал эту книгу?

Ученик произнес имя Мастера. Имам вдруг разгневался, швырнул книгу и сказал:

— Такая бессмысленная, оскорбительная, нерелигиозная книга не может попасть в мой дом! Уходи немедленно, твой Мастер опасен для общества. Он создаёт хаос и разрушает нашу религию!

Мгновенно ученик утратил свою отрешённость, сильный гнев возник в нём, но, вспомнив напутствие Мастера, он взял себя в руки. Уже уходя, он услышал, как жена имама, успокаивая его, говорила:

— Ты мог бы выбросить её немного позже, когда этот человек уйдёт. Не было необходимости в такой ярости. Это не подобает твоему положению. У тебя такая большая библиотека, в которой есть разные книги, ты мог бы положить и эту книгу туда, если ты не хочешь читать её.

Снова ученик почувствовал возникшую эмоцию, ибо женщина оказалась более сострадательной, любящей, более человечной. Но тут же он осознал, что не должен привносить своё отношение в это событие, он должен просто наблюдать.

Возвратившись, он доложил обо всём Мастеру, но в конце забылся и добавил:

— Мне кажется, жена имама замечательная женщина, и, похоже, даже понимает тебя. Быть может, однажды она сможет воспринять…

Мастер прервал его:

— Подожди! Кто просил тебя комментировать? Твоё дело — просто передать увиденное. Моё дело делать выводы. И я скажу тебе, что ты неправ. Возможно, имам через некоторое время придёт ко мне. Сейчас он ненавидит меня, но ненависть очень легко может трансформироваться в любовь. Скоро он почувствует, что был неправ, возьмёт книгу и будет читать её. Что же касается женщины, то я уверяю тебя, что она никогда не проявит интерес к нам, потому что она равнодушна. Сейчас ступай и посмотри, что стало с книгой. Возможно, имам читает её!

Ученик отправился снова. И — о чудо! Мастер был прав: имам читал книгу.

Одного суфия попросили:

— Почтенный, давайте поговорим о Боге.

— Лучше помолчим о нём, — сказал суфий.

— Но почему?

— Если о Боге заговорите вы, то для Него это будет оскорблением. Если о Боге заговорю я, то для меня это будет слишком большой честью.

Как-то в Самарканде хаким Искандер Зарамес и Абдул-Вахаб аль-Хинди, поворачивая за угол большого дома, услышали дикие крики.

— Истязают какого-то беднягу, — сказал аль-Хинди, застыв на месте.

Крики усилились.

— Облегчить его страдания? — спросил Зарамес.

— Конечно. Это ведь в твоих силах — как вали, святого, — если будет на то Божье соизволение.

— Ну хорошо, — сказал хаким, — следи за мной.

И он отошёл от угла дома на пять шагов. Крики прекратились.

— Ты отдалился — и всё стихло! А я-то всегда думал, что именно близость к страждущему облегчает его боль, — произнёс аль-Хинди.

Хаким улыбнулся, но ничего не сказал, сделав жест, который у суфиев означает: «Состояние вопрошающего в данный момент таково, что вопрос можно оставить без ответа».

Много лет спустя, когда аль-Хинди был в Марокко, в закрытом городе Мула Идрис, однажды ночью он услышал, как некий дервиш рассказывал группе учеников о том, что ему некогда пришлось пережить.

Среди прочего дервиш рассказал вот о чём:

— Много лет назад, в один из дней месяца рамадан аль-мубарак, меня схватили как нищего, оборванного бродяжку и поместили в каменный мешок в доме кади, который вершил правосудие. Двумя стенами камера примыкала к внешнему углу дома, выходящего на улицу. Дом находился в северной части города. Смирившись со своей участью, я сидел в безмолвном созерцании и вдруг ясно ощутил присутствие святого человека — тот был снаружи и совсем рядом. Я завыл, закричал, бросаясь на стены, оттого что чувствовал его силу и страстно хотел к нему приблизиться, но не мог вырваться. Потом я понял, что он двинулся прочь, словно его отпугнули мои вопли. Я попытался вновь привлечь его, успокоившись, став тихим как ночь.

Шейх, сидевший в кругу с дервишами, сказал:

— Твоё переживание предоставляло тебе возможность усвоить, что барака (духовная сила) наиболее глубоко воздействует тогда, когда ты лишён возможности использовать её в утилитарных целях. Вали передал тебе это знание, невзирая на то, что ты томился в заключении, при этом окружающие могли принять его действия за что-то иное или просто ничего не заметить.

Аль-Хинди рассказывает:

— Благодаря этому случаю до меня дошло наконец, что нет ничего «чудодейственного» в духовном опыте такого рода, и на самом деле следовало бы удивляться тому, как мало встречается людей, испытавших нечто подобное. Ещё более удивительно, что вместо того, чтобы учиться на своём опыте, люди обоготворяют такие переживания, принимая их за то, чем они не являются.

Хусейн был внуком Пророка Мухаммеда. Дом его был прекрасен, а кошелёк туго набит. Тот, кто обижал его, обижал богатого человека, а грозен гнев богатого.

Однажды раб, нёсший чашу с кипятком, проходил мимо Хусейна, когда тот обедал. К несчастью, брызги кипятка попали на внука Пророка, который испустил вопль гнева. Упав на колени, раб не утратил присутствия духа и напомнил стих из Корана:

— Рай для тех, кто обуздывает свой гнев, — воскликнул он.

— Я не гневаюсь, — бросил Хусейн, тронутый этими словами.

— … и для тех, кто прощает людей, — продолжал раб.

— Я прощаю тебя, — сказал Хусейн.

— … ибо Аллах любит милосердных, — добавил слуга.

В ходе этого разговора улетучился гнев Хусейна. Обретя былое равновесие, он заставил раба подняться и произнёс:

— Отныне ты свободен. Возьми вот эти четыреста серебряных монет.

Таким путём Хусейн научился обуздывать свой характер, который был столь же великодушным, как и вспыльчивым. Поскольку его характер был ни злым, ни жестоким, то стоило его контролировать.